Начало    ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВТОРОЕ    ПРИКЛЮЧЕНИЕ ТРЕТЬЕ    ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ    ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПЯТОЕ    ПРИКЛЮЧЕНИЕ ШЕСТОЕ    ПРИКЛЮЧЕНИЕ СЕДЬМОЕ    Примечания:

<< назад <<   >> вперед >>   ПРИКЛЮЧЕНИЕ ТРЕТЬЕ      Появление маленького чудовища. — Дальнейшие открытия о судьбе принцессы Гамахеи. — Замечательный дружеский союз, который заключает господин Перегринус Тис, и разъяснение, кто такой старый господин, снимающий квартиру в его доме. — Удивительное действие одного довольно маленького микроскопического стекла. — Неожиданный арест героя всей повести.      Кому случится пережить события, подобные тем, что пережил господин Перегринус Тис, и кто находится в таком же состоянии духа, как он в тот знаменательный вечер, тому уж не удастся хорошо заснуть. Господин Перегринус беспокойно ворочался на своем ложе, и чуть только овладевали им дремотные грезы, обыкновенно предшествующие сну, как снова чувствовал он в своих объятиях маленькое милое существо и на губах — жаркие поцелуи. Он вскакивал на постели, и ему чудилось, будто и наяву все еще слышится ласкающий голос Алины. В страстном томлении мечтал он, что она все еще здесь, и в то же время боялся, как бы она вдруг не вошла и не опутала его неразрывною сетью. Борьба противоречивых чувств сжимала ему грудь и вместе с тем наполняла ее сладостной, еще не изведанной им тревогой.   «Не спите, Перегринус, не спите, благородный человек, мне необходимо скорее переговорить с вами! — шептал кто-то совсем близко от Перегринуса. — Не спите! не спите!» — не умолкал шепот, пока Перегринус не открыл наконец глаза, которые держал до тех пор закрытыми только для того, чтобы яснее видеть образ прекрасной Алины.   При свете ночника он заметил маленькое чудовище, едва ли в пядь величиной, сидевшее на его белом одеяле. В первую минуту он испугался его, но потом смело протянул к нему руку, чтобы убедиться, не обманывает ли его воображение. Но маленького чудовища уж и след простыл.   Если можно было обойтись без точного описания наружности прекрасной Алины, Дертье Эльвердинк, или принцессы Гамахеи, — благосклонному читателю ведь давно уже известно, что это одно и то же лицо, только мнимо распавшееся на три лица, — то уже совершенно необходимо дать подробнейшее описание маленькому чудовищу, которое сидело на одеяле господина Перегринуса и навело на него некоторый ужас.   Как уже упомянуто, тварь эта была в пядь длиною; в птичьей голове ее торчали два круглых блестящих глаза, а из воробьиного клюва высовывалось еще нечто длинное и острое, наподобие тонкой рапиры, изо лба же над самым клювом выступали два рога. Шея, также птицеобразная, начиналась непосредственно под головой, но, постепенно утолщаясь и не меняя своей формы, переходила в безобразное туловище, видом своим походившее несколько на орех и покрытое темно-коричневыми чешуйками, как у армадила. Но удивительнее и своеобразнее всего было сложение рук и ног. Первые имели по два сустава и выходили из щек вплотную около клюва. Непосредственно под ними находилась одна пара ног, затем еще другая, обе двухсуставчатые, как и руки. Эта последняя пара ног имела, по-видимому, особенно важное значение для маленькой твари, ибо, уже не говоря об их значительно большей длине и мускулистости, обуты они были в превосходные золотые сапожки с бриллиантовыми шпорами.   Как было сказано, маленькое чудовище бесследно исчезло, чуть только Перегринус протянул к нему руку, и он, конечно, счел бы все это за обман своего возбужденного воображения, если бы сейчас же вслед за тем в нижнем углу кровати не послышался тихий-тихий голос:    — Боже мой, Перегринус Тис, неужели же я в вас ошибся. Вчера еще вы так благородно со мной поступили, и вот теперь, когда я собираюсь доказать вам свою благодарность, вы хватаете меня рукой убийцы? Но, может быть, вам не понравилась моя наружность, и я сделал промах, показавшись вам в микроскопическом увеличении, дабы вы меня заметили, что вовсе не так просто, как вы могли бы думать. Я ведь все по-прежнему сижу на вашем белом одеяле, а вы меня совсем не видите. Не обижайтесь, Перегринус, но ваши зрительные нервы, по правде сказать, немножко грубы для моей тонкой талии. Обещайте же мне, что вы меня не тронете и не предпримете против меня никаких враждебных действий, тогда я пододвинусь к вам поближе и порасскажу кое-что, о чем узнать вам далеко не лишне.    — Скажите мне, — отвечал Перегринус Тис, — скажите мне прежде всего, кто вы такой, мой добрый незнакомый друг, все остальное уладится. Впрочем, я наперед могу вас уверить, что моей природе не свойственно ничто враждебное и впредь я буду поступать с вами столь же благородно; хотя я все-таки никак не возьму в толк, каким образом я уже имел случай доказать вам мое благородство. Но только сохраняйте уж лучше ваше инкогнито, так как ваша наружность не могу сказать, чтобы была благоприятна.    — Вы благородный человек, — продолжал голос, немного откашлявшись, — вы благородный человек, господин Перегринус, — повторяю это с удовольствием, — но вы не слишком далеко ушли в науках и вообще довольно неопытны, а то бы вы узнали меня с первого взгляда. Я мог бы немного похвастаться, я мог бы сказать, что я — один из могущественных королей и властвую над многими, многими миллионами подданных. Но по прирожденной скромности и потому еще, что самое слово «король!» не совсем идет сюда, я воздержусь от этого. У народа, во главе которого я имею честь стоять, республиканский образ правления. Сенат, состоящий ради удобства голосования не свыше как из сорока пяти тысяч девятисот девяноста девяти членов, заступает место правителя, председатель же сената носит название «мастера», так как он должен обладать мастерством во всех отраслях деятельности. Без дальних околичностей я и должен открыть вам теперь, что с вами говорит сейчас не кто иной, как сам мастер-блоха, сам повелитель блох, а вы его и не замечаете. Что вы знакомы с моим народом, в том я нимало не сомневаюсь: ведь не раз, уважаемый, приходилось вам освежать и подкреплять вашей собственной кровью того или другого из моих соплеменников. Поэтому вам должно быть хорошо известно, что народ мои одушевлен почти неукротимым свободолюбием и состоит, собственно, из одних только легкомысленных прыгунов, которым склонность их к непрестанному скаканию не дает занять никакого солидного положения. Вы видите, какие требуются дарования, чтобы управлять таким народом, господин Перегринус, и вы должны теперь проникнуться ко мне особым почтением. Подтвердите мне это, господин Перегринус, прежде чем я продолжу свою речь.   Несколько мгновений господину Перегринусу Тису казалось, будто в голове его вертится большое мельничное колесо, движимое шумящими волнами. Но постепенно он успокоился, подумав, что появление незнакомой дамы у переплетчика Лэммерхирта было не менее чудесно, чем то, что сейчас происходит, и даже это последнее происшествие, быть может, является лишь прямым продолжением странной истории, в которую его впутали.   Господин Перегринус объяснил мастеру-блохе, что он уже теперь ввиду его исключительных дарований уважает его чрезвычайно и горит тем большим желанием услышать продолжение его рассказа, что голос его звучит весьма приятно, а особая нежность речи заставляет предполагать тонкое, деликатное телосложение.    — Благодарю вас, — продолжал мастер-блоха, — благодарю вас, дражайший господин Тис, за ваше доброе расположение и надеюсь скоро доказать вам, что вы не ошиблись во мне. Но чтобы вы поняли, дорогой друг, какую вы оказали мне услугу, необходимо сообщить вам свою полную биографию. Итак, слушайте! Отец мой был славный... однако ж мне приходит в голову, что у читателей и слушателей уже иссяк прекрасный дар терпения и те подробные жизнеописания, что были столь любимы в старину, ныне вызывают одно неудовольствие. Поэтому, пожертвовав обстоятельностью рассказа, я только бегло коснусь нескольких эпизодов, имеющих ближайшее отношение к моему пребыванию у вас.   Одно уже то обстоятельство, что я действительно являюсь мастером-блохой, дорогой господин Перегринус, должно заставить вас признать во мне человека всеобъемлющей эрудиции, обладающего глубоким опытом во всех отраслях знания. Но! — вам не определить степень моей учености никаким вашим мерилом, ибо вам неизвестен дивный мир, в котором живу я с моим народом. Как изумились бы вы, когда бы этот мир открылся вашему разумению! Он показался бы вам самым странным, самым непостижимым волшебным царством! И потому вы не должны недоумевать, если все проистекающее из этого мира вам будет представляться запутанной сказкой, порожденной праздной игрой ума. Но не поддавайтесь этому заблуждению и верьте моим словам.   Видите ли, мой народ во многих отношениях далеко опередил вас, людей, например в прозрении тайн природы, в силе и ловкости, как духовной, так и телесной. Впрочем, и мы подвержены страстям, и, как у вас, они — источник слишком частых бед и даже полной гибели. Так и меня, любимого, даже боготворимого моим народом, звание мастера могло бы вознести на высшие ступени счастья, не ослепи меня несчастнейшая страсть к одной особе, которая овладела мной совершенно, но никогда бы не могла стать моей женой. Вообще, наш род упрекают в совершенно исключительном, преступающем все границы приличия, пристрастии к прекрасному полу. Будь этот упрек и обоснован, однако ж, с другой стороны, всем и каждому известно... Но! — не буду тратить слов! Я увидал дочь короля Секакиса, прекрасную Гамахею, и в тот же миг с такой ужасающей силой влюбился в нее, что забыл и свой народ, и самого себя и жил только одним блаженством — прыгать по прекраснейшей шее, по прекраснейшей ее груди, щекоча мою милую сладкими поцелуями. Часто ловила она меня своими розовыми пальчиками, но никогда не могла поймать. И это принимал я за милые, игривые ласки счастливой любви! Как глуп, как глуп бывает влюбленный, будь он сам мастер-блоха!   Достаточно сказать, что на бедную Гамахею напал гадкий принц пиявок и зацеловал ее до смерти; но мне удалось бы ее спасти, не вмешайся тут в дело один глупый хвастун да еще какой-то неуклюжий болван; их никто не звал, и они-то все и погубили. Хвастун был чертополох Цехерит, а болван — гений Тетель. Когда гений Тетель поднялся с заснувшей принцессой в воздух, я крепко уцепился за брюссельские кружева, которые она носила вокруг шеи, и стал, таким образом, верным спутником Гамахеи в ее путешествии незаметно для гения Тетеля. Нам случилось пролетать мимо двух магов, наблюдавших с высокой башни движение светил. И тут один из магов так метко направил на меня свою зрительную трубу, что я положительно был ослеплен лучом магического инструмента. Голова моя страшно закружилась; как ни старался я удержаться — все напрасно: я полетел вниз с ужасающей высоты, упал прямехонько на нос магу-наблюдателю, и только мой малый вес и чрезвычайная ловкость спасли мне жизнь.   Я был слишком оглушен падением, чтобы сразу соскочить с носа мага и спрятаться куда-нибудь в безопасное место, и тут это чудовище, коварный Левенгук (он-то и был этот маг), проворно схватил меня пальцами и посадил под Русвурмовский универсальный микроскоп, так что я и оглянуться не успел. Несмотря на то что была ночь и он должен был засветить лампу, Левенгук был все же настолько опытным и сведущим естествоиспытателем, что тотчас же признал во мне мастера-блоху. В восторге, что счастливый случай дал ему в руки столь знатного пленника, он решил извлечь все выгоды из этого обстоятельства и наложил на меня, несчастного, оковы. Так началось мое страдальческое заточение, из коего лишь вчера утром был я наконец освобожден благодаря вам, господин Перегринус Тис.   Обладание мною дало ужасному Левенгуку полную власть над моими вассалами, которых вскоре он собрал вокруг себя целыми толпами и которым с варварской жестокостью принялся прививать так называемые культурные начала, лишившие нас вскоре всякой свободы, всяких радостей жизни. Что касается до учения и вообще до наук и искусства, то Левенгуку, к его величайшей досаде и изумлению, пришлось очень скоро убедиться, что мы были, пожалуй, ученее его самого; высшая же культура, которую он принудительно нам навязывал, состояла преимущественно в том, что мы должны были чем-то сделаться или по крайней мере что-то собой представлять. И вот это «чем-то сделаться» и «что-то собой представлять» повлекло за собой множество потребностей, которых никогда раньше мы не знали, а теперь должны были в поте лица их удовлетворять. Жестокий Левенгук вознамерился сделать из нас государственных людей, военных, профессоров и уж не знаю кого еще. Мы должны были облекаться в одежду соответственно своему званию, носить оружие и т. д. Так появились среди нас портные, сапожники, цирюльники, швеи, пуговичники, оружейники, портупейщики, шпажники, каретники и множество других ремесленников, работавших только для распространения ненужной, пагубной роскоши. Хуже всего было то, что Левенгук имел в виду одну только собственную выгоду: он показывал нас как обученный им народ публике и взимал за то плату. Кроме того, заслуга нашего образования приписывалась всецело ему, и он получал хвалы, которые нам одним должны были принадлежать по праву. Левенгук отлично знал, что, потеряв меня, утратит он власть и над моим народом, и потому все крепче и крепче опутывал меня своими чарами, и все мучительнее становилось для меня мое пленение. С пламенною тоской мечтал я о прекрасной Гамахее и обдумывал средства, как бы раздобыть мне сведения о ее судьбе.   Но до чего не мог додуматься самый острый ум, то вдруг само собой открылось благодаря счастливому случаю. Друг и товарищ моего мага, старый Сваммердам, обнаружил принцессу Гамахею в цветочной пыльце тюльпана и сообщил об этом открытии своему приятелю. При помощи средств, от описания которых я избавлю вас, добрейший мой господин Перегринус Тис, так как вы мало что тут поймете, этим господам удалось восстановить естественный вид принцессы и возвратить ее к жизни. Однако под конец оба почтенных мудреца оказались столь же неуклюжими болванами, как и гений Тетель и чертополох Цехерит. Они в своем усердии забыли главное, и потому принцесса в то самое мгновение, как пробудилась к жизни, чуть было снова не упала мертвой. Я один знал, в чем тут дело; любовь к прекрасной Гамахее, вспыхнувшая в моей груди сильнее, чем когда-либо, придала мне исполинскую силу; я разорвал мои цепи, могучим прыжком скакнул красавице на плечо — и одного маленького укуса было достаточно, чтобы привести в движение останавливавшуюся кровь. Она была жива!   Должен, однако, вам сказать, господин Перегринус Тис, что для поддержания красоты и юности принцессы этот укус необходимо повторять; в противном случае в какие-нибудь два-три месяца она обратится в дряхлую, сморщенную старушонку. Вот почему я ей, как видите, совершенно необходим, и только боязнь меня потерять может объяснить ту черную неблагодарность, которой Гамахея заплатила мне за всю мою любовь. Она немедленно же выдала меня этому отвратительному мучителю, Левенгуку, который заковал меня в еще крепчайшие цепи, чем раньше, но на свою же погибель.   Невзирая на все предосторожности старого Левенгука и красавицы Гамахеи, мне удалось в конце концов обмануть их бдительность и выскочить из моей темницы. Мне очень мешали в моем бегстве тяжелые ботфорты, которые я не имел времени стащить с ног, но все-таки я благополучно добрался до той игрушечной лавки, где делали вы свои покупки. Не прошло и нескольких минут, как, к моему великому ужасу, вошла в лавку и принцесса Гамахея. Я считал себя погибшим, один вы могли спасти меня, благородный господин Перегринус; я тихо стал жаловаться вам на грозившую мне беду, и вы были столь добры, что открыли мне коробку, в которую я быстро впрыгнул, а вы столь же быстро унесли ее с собой; тщетно искала меня Гамахея и лишь гораздо позже узнала, как и куда я бежал. Как только очутился я на свободе, Левенгук потерял всю власть над моим народцем. Все мои подданные мигом освободились и скрылись из виду, вырядив, на посмеяние тирану, разные перечные и фруктовые семечки в свои платья.   Примите же еще раз мою сердечную благодарность, добрейший, благороднейший господин Перегринус, за великое благодеяние, которое вы мне оказали и которое я умею ценить, как никто. Позвольте мне, в качестве свободного человека, побыть несколько времени у вас; во многих важных обстоятельствах вашей жизни я могу быть вам более полезным, чем вы это подозреваете. Правда, и здесь для меня есть некоторая опасность, ввиду того что вы воспылали горячей любовью к прелестному существу...    — Что вы говорите, — перебил Перегринус маленького невидимку, — что вы говорите, мастер, я — я воспылал любовью?    — Но ведь так оно и есть, — продолжал мастер-блоха, — подумайте только о моем ужасе, о моей тоске, когда вы вчера вошли сюда с принцессой на руках, совершенно распаленный дикой страстью; когда она стала применять все свое искусство обольщения, которым, к сожалению, владеет с таким совершенством, чтобы склонить вас выдать ей меня! Но только тут впервые познал я вполне все величие вашей души, когда вы остались непреклонны и так ловко обернули дело, будто вы ничего и не знаете о моем пребывании у вас и ни слова не понимаете из того, что требует от вас принцесса.    — Но ведь, — перебил снова Перегринус мастера-блоху, — но ведь так оно и было. Вы приписываете мне, дорогой мастер, заслуги, о которых я и не подозревал. Ни вас, ни хорошенькой женщины, которая разыскала меня у переплетчика Лэммерхирта и которую вы изволите почему-то называть странным именем принцессы Гамахеи, я вовсе не заметил в лавке, где покупал игрушки. Мне было совершенно неизвестно, что одна из коробок, в которых должны были находиться оловянные солдаты и охотники, была пуста и в ней сидели вы, да и как мог я отгадать, что вы-то и были тот пленник, которого так бурно требовала от меня прелестная малютка. Оставьте же ваши причуды, мастер, и не приписывайте мне того, что мне и не грезилось.    — Вы очень ловко стараетесь отклонить мою благодарность, добрейший господин Перегринус! — возразил мастер-блоха. — И это, к великому моему утешению, дает мне новое доказательство вашего бескорыстного образа мыслей. Знайте же, благородный человек, что все усилия Левенгука и Гамахеи снова меня изловить будут тщетны, пока я остаюсь под вашей защитой. Вы должны добровольно выдать меня моим мучителям, все другие средства овладеть мной не приведут ни к чему. Господин Перегринус Тис! Вы влюблены.    — О, не говорите этого, — перебил Перегринус, — не говорите этого! Не называйте любовью мгновенную глупую вспышку, которая уже погасла!   Господин Перегринус почувствовал, что румянец стыда запылал на его лице, изобличая его во лжи, и спрятался под одеяло.    — Тут нет ровно ничего удивительного, — продолжал мастер-блоха, — что и вы не могли устоять против волшебной прелести принцессы Гамахеи, тем более что она пустила в ход все свое опасное искусство, чтобы вас поймать. Но буря еще не миновала. Много еще волшебных средств, которыми пользуются и другие хорошенькие женщины, помимо принцессы Гамахеи, есть в запасе у маленькой злодейки, чтобы опутать вас любовной своей сетью. Она будет стараться настолько покорить вас себе, чтобы вы жили для нее одной и исполняли все ее желания, и тогда — увы мне! Все дело в том, в силах ли будет ваше благородное сердце побороть вашу страсть, предпочтете ли вы уступить желаниям Гамахеи и ввергнуть в новые бедствия не только меня, кого вы охраняете, но и весь несчастный народец, освобожденный вами из унизительного рабства, или же устоите против злых коварных чар обольстительного существа и тем упрочите счастие мое и моего народа. О, если бы только вы захотели, если бы только вы могли мне обещать последнее!    — Мастер, — отвечал господин Перегринус, откинув с лица одеяло, — дорогой мастер, вы правы, нет ничего опаснее женского обольщения; все женщины лживы, коварны, они играют с нами, как кошка с мышью, и за все наши нежные заботы о них мы пожинаем только насмешки и издевательства. Поэтому и прежде холодный пот выступал у меня на лбу при одном только приближении существа женского пола, и я даже думаю, что с прекрасной Алиной, или, если вам угодно, с принцессой Гамахеей, дело обстоит как-то по-особому, хотя я своим здравым человеческим рассудком ничего не могу понять из того, что вы мне рассказали, и мне даже сдается, будто я грежу или читаю «Тысячу и одну ночь». Но что бы там ни было, раз вы отдались под мое покровительство, дорогой мастер, ничто не заставит меня выдать вас вашим врагам, а коварную обольстительницу эту я не хочу и видеть. Даю вам в том торжественное обещание и скрепил бы свое слово, подав вам руку, будь у вас такая же, чтобы взять мою и ответить пожатием на пожатие. — И господин Перегринус далеко протянул свою руку над одеялом.    — Ну, теперь, — проговорил маленький невидимка, — теперь я вполне утешен и успокоен. Если у меня и нет руки, которую я мог бы протянуть вам, то позвольте мне хотя бы укусить вас в большой палец, отчасти в изъявление моей искренней радости — отчасти в закрепление нашего дружеского союза.   В то же мгновение господин Перегринус почувствовал такой болезненный укол в большой палец правой руки, какой мог исходить только от первого мастера из всех блох.    — Однако вы кусаетесь, — вскричал Перегринус, — кусаетесь, как маленький чертенок!    — Примите это за живой знак моего искреннего к вам расположения, — возразил мастер-блоха. — Но справедливость требует, чтобы я в залог моей благодарности дал вам в подарок одно из самых удивительных произведений искусства, какие только существуют. Это не что иное, как микроскоп, который изготовил один из очень ловких и искусных оптиков моего народа еще в бытность свою на службе у Левенгука. Вам этот инструмент покажется немного субтильным, и в самом деле он в сто двадцать раз меньше песчинки, но применение его не допускает большей величины. Я вложу это стеклышко в зрачок вашего левого глаза, и глаз этот тотчас же приобретет свойства микроскопа. Вы будете поражены его действием, но на сей раз я умолчу о нем и только попрошу вас позволить мне заняться этой операцией тогда, когда я буду уверен, что микроскопический глаз окажет вам большие услуги. Ну а теперь покойной ночи, господин Перегринус, вам нужен некоторый отдых.   Перегринус действительно заснул и пробудился только поздно утром.   Он услышал знакомое шуршание половой щетки старой Алины, подметавшей соседнюю комнату. Маленькое дитя, провинившееся в какой-нибудь шалости, не боится так розог матери, как господин Перегринус боялся попреков старухи. Наконец она тихо вошла, неся кофе. Господин Перегринус выглянул на нее украдкой из-за полога, который он задернул, и был немало удивлен ясной солнечной улыбке, озарявшей лицо старухи.    — Вы все еще спите, милый господин Тис? — спросила старуха самым сладким голосом, какой только мог исходить из ее глотки.   Ободренный Перегринус ответил столь же ласково:    — Нет, милая Алина, поставьте завтрак на стол, я сейчас встану.   Когда же Перегринус встал в самом деле, ему почудилось, как будто в комнате веет сладостное дыхание прелестного создания, покоившегося в его объятиях; на душе его стало как-то уютно и жутко; во что бы то ни стало он стремился узнать, что сделалось с тайной его любви; ибо прелестнейшее создание явилось и исчезло, словно тайна.   Покуда господин Перегринус тщетно пытался глотать кофе и белый хлеб, каждый кусок которого застревал у него в горле, вошла старая Алина и стала возиться в комнате, бормоча себе под нос: «Удивительно! Невероятно! Чего только не приключается на свете! Нет, кто бы мог подумать!»   Сердце забилось у Перегринуса. Не в силах сдерживаться долее, он спросил:    — Что же приключилось удивительного, милая Алина?    — Мало ли что, мало ли что! — отвечала старуха с лукавой усмешкой, продолжая по-прежнему убирать комнату.   Грудь готова была разорваться у бедного Перегринуса, и он невольно воскликнул в сердечной тоске:    — Ах, Алина!    — Да, господин Тис, я здесь, что прикажете? — и с этими словами старуха остановилась прямо перед Перегринусом, как бы в ожидании приказаний.   Перегринус вытаращил глаза на медно-красное, отвратительно искривленное лицо старухи и в порыве внезапного негодования забыл всю свою робость.    — Что сталось, — спросил он довольно-таки сердито, — что сталось с незнакомой дамой, которая была здесь вчера вечером? Отперла ли ты ей наружную дверь, наняла ли ей карету, как я приказал? Доставила ли ее домой?    — Отперла ли дверь? — заговорила старуха, осклабившись ужасной гримасой, что должно было изображать хитрую улыбку. — Привела ли карету? Доставила ли домой? Это было не нужно. Красоточка осталась в нашем доме, она все еще здесь и пока вовсе не собирается уезжать.   Перегринус даже вскочил от радостного испуга, а старуха стала ему рассказывать, что в то самое время, как дама запрыгала по лестнице с такой стремительностью, что она чуть не лишилась чувств от страха, старый господин Сваммер стоял внизу в дверях своей комнаты, держа в руке огромный канделябр. Старый господин пригласил даму к себе в комнату, причем много раз перед ней расшаркивался и склонялся, что вообще вовсе не было в его обычаях, а она безо всяких церемоний проскользнула к нему, вслед за чем господин Сваммер крепко-накрепко запер дверь и задвинул засов.   Уж очень странным показался ей поступок господина Сваммера, и она не могла удержаться, чтобы не приложить уха к двери и не поглядеть в замочную скважину. Господин Сваммер стоял посреди комнаты и так трогательно, так жалостно выговаривал незнакомке, что даже она, старуха, прослезилась, несмотря на то что она ни слова не могла понять, так как господин Сваммер говорил на иностранном языке. Она убеждена только, что господин Сваммер старался обратить даму на путь добродетели и благочестия, так как он горячился все более и более, пока наконец незнакомка не упала перед ним на колени и, проливая слезы, с величайшим смирением поцеловала ему руку. Тогда господин Сваммер очень ласково помог ей встать, поцеловал ее в лоб, причем он должен был сильно нагнуться, и затем подвел ее к креслу. После этого господин Сваммер с большой заботливостью развел огонь в камине, принес разных пряностей и, сколько она могла рассмотреть, начал варить глинтвейн. К несчастию, в это время старуха взяла понюшку табаку и вслед за тем громко чихнула. Тут вся она задрожала и чуть не умерла от страха, когда господин Сваммер протянул руку к двери и закричал громовым голосом: «Убирайся вон, подслушивающий сатана!» Она и сама не помнит, как только она поднялась по лестнице и добралась до своей постели. Поутру, чуть только открыла она глаза, она подумала, что видит привидение. У ее постели стоял господин Сваммер в прекрасном собольем кафтане с золотыми шнурами и кистями, с шляпой на голове и тростью в руке.    — Любезнейшая госпожа Алина, — обратился к ней господин Сваммер, — я должен уйти по важному делу и возвращусь, пожалуй, только через несколько часов. Позаботьтесь, чтобы в сенях подле моей комнаты не было никакого шума и чтобы никто не смел входить ко мне. Дело в том, что у меня укрылась одна знатная дама, даже скажу вам прямо, не просто дама, а иноземная принцесса, богатая и дивной красоты. В прежнее время, при дворе ее царственного родителя, я состоял у нее в наставниках, поэтому и пользуюсь ее доверием и должен защищать ее от всех ее врагов. Я говорю это вам, госпожа Алина, дабы вы оказывали моей гостье уважение, подобающее ее сану. Она потребует ваших услуг с разрешения господина Тиса, и вы будете награждены по-царски, добрейшая госпожа Алина, если только вы будете молчаливы и никому не выдадите местопребывания принцессы. — Сказав это, господин Сваммер быстро ушел.   Господин Перегринус Тис спросил старуху, не кажется ли ей странным, что дама, которую он встретил, как опять-таки утверждает, у переплетчика Лэммерхирта на Кальбахской улице, оказалась принцессой и укрылась у старого господина Сваммера. Старуха отвечала на это, что словам господина Сваммера верит она еще более, чем своим глазам, и потому думает, что все случившееся у переплетчика Лэммерхирта и здесь, в этой комнате, либо просто какое-то колдовское наваждение, либо принцесса во время своего бегства бросилась в такие приключения со страха и из-за смятения. А впрочем, она скоро узнает это все от самой принцессы.    — Однако, — говорил опять господин Перегринус, собственно только для того, чтобы поддержать беседу о даме, — однако куда же девались ваши подозрения, ваше худое мнение, которое вы имели вчера о незнакомке?    — Ах, — возразила старуха, ухмыляясь, — ах, все это прошло. Стоит только получше поглядеть на нее, голубушку, чтобы догадаться, что это знатная принцесса, да еще такой ангельской красоты, какая встречается только у принцесс. Когда господин Сваммер ушел, мне надобно же было посмотреть, что поделывает добрая наша госпожа, и я взглянула в замочную скважину. Принцесса лежала на софе, облокотившись на руку своей ангельской головкой, а ее черные локоны вились сквозь белоснежные пальчики. Что это была за красота! А платье на ней было из тончайшей серебряной тафты, сквозь которую просвечивали и чудная грудь ее, и полные ручки. На ножках ее были золотые туфельки. Одна из них, впрочем, свалилась, и видно было, что она не надела чулок: босая ножка выглядывала из-под платья, и она играла ее пальчиками — ну просто загляденье! Да она и теперь, верно, все еще лежит на софе, и если вам угодно, милый господин Тис, подойти к замочной скважине, то...    — Что ты говоришь, — с жаром перебил старуху Перегринус, — что ты говоришь! Как, мне идти смотреть на соблазнительницу, чтобы она заставила меня наделать еще разных глупостей?    — Мужайся, Перегринус, противься искушению! — зашептало что-то совсем рядом с Перегринусом, и он узнал голос мастера-блохи.   Старуха таинственно усмехнулась и, помолчав с минуту, произнесла:    — Ну, так я изложу вам все дело, как оно мне представляется, дорогой мой господин Тис. Будь незнакомка принцесса или нет, одно несомненно, что она дама очень знатная и богатая, и господин Сваммер горячо за нее заступается и давно с ней знаком. И зачем бы побежала она за вами, милый господин Тис? Говорю вам, затем, что она до смерти влюблена в вас, а любовь делает человека слепым и безрассудным и заставляет даже принцесс совершать самые странные, безумные поступки. Одна цыганка напророчила вашей покойной матушке, что вы тогда найдете счастье в женитьбе, когда вы менее всего о том будете думать. Теперь, верно, это и сбудется!   И старуха принялась снова расписывать всю красоту незнакомки.   Можно себе представить, какие чувства обуревали Перегринуса.    — Молчи, — вырвалось у него наконец, — молчи об этом, Алина. Она в меня влюблена! — какие глупости, какой вздор!    — Гм, — произнесла старуха, — будь это не так, она не стала бы так жалостно вздыхать, не стала бы так плакаться: «Нет, милый мой Перегринус, нежный мой друг, ты не будешь, ты не можешь быть так жесток ко мне! Я увижу тебя опять, я буду вновь наслаждаться райским блаженством!» А нашего старого господина Сваммера, да ведь она его совсем переделала. Когда я получала от него хоть крейцер, кроме кронталера на Рождество? А ведь сегодня утром дал же он мне на чай вперед за мое прислуживание его гостье вот этот чудный, светлый червонец, да еще с такой ласковой улыбкой, какой я никогда еще не видывала у него на лице. Тут что-то кроется. Что, если господин Сваммер хочет быть сватом у вас, господин Тис? — И старуха опять заговорила о прелестях незнакомки в таких восторженных выражениях, что странно было их слышать из уст отжившей свой век женщины. Перегринус не выдержал. Как в жару вскочил он и вне себя закричал:    — Будь что будет — вниз, вниз, к замочной скважине.   Напрасно предостерегал его мастер-блоха, вспрыгнувший тем временем в галстук влюбленного Перегринуса и притаившийся в одной из его складок. Перегринус не слышал его голоса, и мастер-блоха узнал то, что должен был бы знать давно, а именно что с самым упрямым человеком легче иметь дело, чем с влюбленным.   Дама действительно все еще лежала на софе в той самой позе, как описала старуха, и Перегринус нашел, что никакой язык человеческий не в силах был выразить словами небесное очарование, разлитое во всем ее прелестном существе. Одеяние ее, из серебряной тафты с причудливым пестрым шитьем, было совершенно фантастично и очень легко могло сойти за неглиже принцессы Гамахеи, в котором она была, быть может, в то самое мгновение, как ее до смерти зацеловал злой принц пиявок. По крайней мере одеяние ее было столь пленительно и притом столь необычайно, что идея его не могла родиться ни в голове самого гениального театрального портного, ни в воображении самой тонкой модистки. «Да, это она, это принцесса Гамахея!» — бормотал Перегринус, весь трепеща от сладостной неги и страстного желания. Но когда красавица, вздохнув, произнесла: «Перегринус, мой Перегринус!» — безумие страсти всецело овладело господином Перегринусом Тисом, и только какой-то невыразимый страх, подорвав всю его решимость, помешал ему выломать дверь и кинуться к ногам ангельского существа.   Благосклонный читатель уже знает, каково было волшебное очарование, какова была неземная красота маленькой Дертье Эльвердинк. Издатель может засвидетельствовать, что, когда и он также посмотрел в замочную скважину и увидел малютку в ее фантастическом платьице из серебряной тафты, он ничего не мог сказать, кроме того, что Дертье Эльвердинк прелестнейшая, хорошенькая куколка.   Но так как ни один молодой человек не влюбляется впервые иначе как в существо неземное, в ангела, которому нет равного на земле, то да будет позволено и господину Перегринусу считать Дертье Эльвердинк за подобное же волшебное неземное существо.   «Возьмите себя в руки, вспомните ваше обещание, достойнейший господин Перегринус Тис. Вы дали зарок никогда больше не видеть обольстительной Гамахеи, и что же! Я мог бы вставить в глаз вам микроскоп, но вы и без него должны сами видеть, что маленькая злодейка давно вас заметила и все, что она ни делает, только обман и хитрость, чтобы завлечь вас. Поверьте мне, ведь я желаю вам добра!» — так шептал мастер-блоха, сидя в складке галстука; но если в душе Перегринуса и возникали подобные боязливые сомнения, он все-таки не мог оторвать своих зачарованных глаз от малютки, которая ловко использовала преимущество своего положения и под предлогом, будто никто ее не видит, принимала все новые и новые соблазнительные позы, доводя бедного Перегринуса до потери всякого самообладания.   Еще долго простоял бы господин Перегринус Тис перед дверью роковой комнаты, если бы не раздался тут громкий звонок и старуха не крикнула, что старый господин Сваммер возвратился. Перегринус стремглав бросился вверх по лестнице в свою комнату. Здесь предался он всецело своим любовным помыслам, а с ними вернулись и те сомнения, что возбудили в нем увещевания мастера-блохи. И в самом деле — точно блоха какая-то зудела у него в ухе и не давала ему покоя.   «Как же мне не верить, — рассуждал он, — как же мне не верить, что это чудесное существо действительно принцесса Гамахея, дочь могущественного короля? Но если это так, то с моей стороны глупость, безумие — стремиться к обладанию столь высокой особой. С другой же стороны, она потребовала выдачи ей пленника, от которого зависит ее жизнь, и это в точности согласуется с рассказом мастера-блохи, а если так, то почти не остается сомнений — все то, что я принимал за любовь, могло быть только хитрым приемом, чтобы подчинить меня своей воле. И все же! — покинуть, потерять ее — о, это ад! о, это смерть!»   Легкий, робкий стук в дверь прервал тоскливые думы господина Перегринуса Тиса.   Вошедший был не кто иной, как жилец господина Перегринуса. Господин Сваммер, этот сморщенный, ворчливый и нелюдимый старик, вдруг показался ему на двадцать лет моложе. Лоб разгладился, глаза оживились, рот улыбался; не было противного черного парика на его седых волосах, а вместо темно-серого сюртука на нем был надет прекрасный соболий кафтан, как и описывала госпожа Алина.   Со светлой, даже радушной улыбкой, вообще ему вовсе не свойственной, подошел господин Сваммер к Перегринусу. Он не желал бы ни в чем помешать своему любезному хозяину, заговорил господин Сваммер; но как жилец он обязан уведомить его уже с утра, что был принужден прошедшей ночью приютить у себя беззащитную женщину, которая хочет избавиться от тирании своего дяди и потому должна будет остаться здесь в доме еще несколько времени, на что, конечно, требуется разрешение добрейшего хозяина, о чем он и просит его.   Перегринус совершенно невольно спросил, кто же эта беззащитная женщина, совсем не думая, что то был самый целесообразный вопрос, какой только он мог предложить для отыскания нити к разъяснению всей этой странной тайны.    — Это право домохозяина, — отвечал господин Сваммер, — знать, кто останавливается в его доме. Итак, имею вам сообщить, почтеннейший господин Тис, что девушка, приютившаяся у меня, не кто иная, как красавица голландка Дертье Эльвердинк, племянница знаменитого Левенгука, который, как вы знаете, показывает здесь во Франкфурте удивительные фокусы при помощи микроскопов. Левенгук, правда, мой приятель, однако не могу не признать, что человек он жестокий и обращается с бедняжкой Дертье, которая вдобавок моя крестница, весьма сурово. Бурное столкновение, происшедшее между ними вчера вечером, заставило девушку бежать от него, и вполне естественно, что она искала у меня утешения и помощи.    — Дертье Эльвердинк, — как бы сквозь сон проговорил Перегринус, — Левенгук! — быть может, потомок естествоиспытателя Антона ван Левенгука, изобретателя знаменитых микроскопов?    — Что наш Левенгук, — возразил с усмешкой господин Сваммер, — потомок того знаменитого мужа, собственно нельзя сказать, так как он сам и есть этот знаменитый муж, а будто он около ста лет тому назад похоронен в Дельфте, так это одни басни. Поверьте, дражайший господин Тис! А то вы, пожалуй, еще усомнитесь и в том, что я — знаменитый Сваммердам, хотя я и называюсь ныне Сваммер, отчасти ради краткости, отчасти для того, чтобы избавиться от разговоров с каждым любопытствующим глупцом о предметах моей науки. Все утверждают, будто я умер в тысяча шестьсот восьмидесятом году, но обратите внимание, достойнейший господин Тис, что я стою перед вами жив и здоров, а что я — действительно я, это я могу доказать каждому, даже последнему дураку, по моей Biblia naturae [1]. Вы верите мне, достойнейший господин Тис?      [1] Книга природы (лат.).       — Со мною, — отвечал Перегринус тоном, показывающим его внутреннее смятение, — со мною за самое последнее время произошло столько странных вещей, что, если бы я не видел всего этого воочию, я бы вечно в том сомневался. Теперь же я готов верить всему, как бы дико и нелепо оно ни было! Очень может быть, что вы — покойный Иоганн Сваммердам и как выходец с того света знаете больше, чем обыкновенные люди; но что касается бегства Дертье Эльвердинк, или принцессы Гамахеи, или как бы она там ни называлась, то вы в жестоком заблуждении. Благоволите выслушать, как все произошло. — И Перегринус преспокойно рассказал все свое приключение с дамой, от ее появления в комнате Лэммерхирта и до водворения ее у господина Сваммера.    — Мне кажется, — сказал господин Сваммер, когда Перегринус умолк, — мне кажется, будто все, что вам угодно было мне рассказать, какой-то удивительный, но и весьма приятный сон. Но я не стану с вами спорить и лишь прошу вас удостоить меня вашей дружбы, в которой я, быть может, буду очень нуждаться. Забудьте мою прежнюю неприветливость, и сойдемтесь поближе. Ваш батюшка был очень прозорливый человек и мой сердечный друг, но что касается учености, глубокомыслия, здравости суждений, жизненного опыта, то сын далеко ушел вперед. Вы не поверите, как высоко я ценю вас, мой достойнейший господин Тис.   «Теперь пора, — прошептал мастер-блоха, и в то же мгновение Перегринус почувствовал внезапную легкую боль в зрачке своего левого глаза. Он понял, что мастер-блоха вставил ему в глаз микроскопическое стекло, но поистине он не мог и предположить того действия, какое оно оказало. За роговой оболочкой глаз господина Сваммера увидел он странные разветвления нервов, причудливо перекрещивающихся в разных направлениях, и, следуя за ними в самую глубь мозга, он обнаружил, что это были Сваммеровы мысли. А смысл их был приблизительно таков: «Не думал я, что так дешево здесь отделаюсь и что меня так мало станут расспрашивать. Уж на что папенька был простак — ни в грош я его не ставил, — ну а сынок так совсем какой-то полупомешанный, да с большой долею детского слабоумия в придачу. Рассказывает мне, простофиля, все свое приключение с принцессой и не догадывается, что она все уже сама мне рассказала и что между нами и раньше существовали дружеские отношения. Но что делать, надо подладиться к нему, раз мне нужна его помощь. Он так прост, что всему поверит и даже, по своему глупому добродушию, будет готов на жертвы в моих интересах, а в благодарность за благополучный исход дела я посмеюсь у него за спиной, когда Гамахея опять станет моей».    — Мне показалось, — сказал господин Сваммер, вплотную подойдя к господину Перегринусу, — мне показалось, точно у вас на галстуке сидит блоха, дражайший господин Тис! — А мысли гласили: «Черт возьми, а ведь это правда был мастер-блоха! — вот проклятая история, если только Гамахея не ошиблась».   Перегринус быстро отступил назад, уверяя, что совсем не питает отвращения к блохам.    — В таком случае, — произнес господин Сваммер, низко кланяясь, — в таком случае позвольте засвидетельствовать вам свое почтение, любезнейший господин Тис. — А мысли гласили: «Чтоб черт тебя побрал, проклятый дурень».   Мастер-блоха вынул микроскопическое стекло из зрачка изумленного Перегринуса и сказал:    — Вы знаете теперь, милый господин Перегринус, какое замечательное действие производит этот инструмент, подобного которому вы не найдете в целом мире, и вы увидите, какую власть он даст вам над людьми, когда самые их затаенные мысли будут лежать открыто перед вашими очами. Но если бы вы стали постоянно носить в глазу это стекло, то беспрестанное познание чужих мыслей подавило бы вас своей тяжестью, ибо слишком часто повторялось бы то горькое разочарование, которое вы только что испытали. Я буду неизменно сопровождать вас, когда вы будете отлучаться из дома; я буду сидеть либо в вашем галстуке, либо в вашем жабо, либо еще в каком-нибудь укромном месте. Захочется вам узнать мысли вашего собеседника, щелкните только пальцами, и стекло тотчас очутится в вашем глазу.   Господин Перегринус Тис, понимая огромную пользу этого дара, хотел было уже рассыпаться в горячих выражениях благодарности, как вдруг вошли два депутата высшего совета и объявили ему, что он обвиняется в тяжком преступлении, вследствие чего должен быть помещен в дом предварительного заключения, а все его бумаги конфискованы.   Господин Перегринус клялся и божился, что он не знает за собой ни малейшей вины. Но один из депутатов с улыбкой заметил ему, что невиновность, возможно, обнаружится через несколько часов, а до тех пор он обязан подчиниться приказу властей.   Что оставалось господину Перегринусу Тису, как не сесть в карету и отправиться в тюрьму.   Можно себе представить, с какими чувствами проходил он мимо комнаты господина Сваммера.   Мастер-блоха сидел в галстуке арестованного.       << назад <<   >> вперед >>