Начало    Как мастер Мартин был выбран цеховым старшиной и как благодарил за это.    О том, что далее происходило в доме мастера Мартина.    Про то, как мастер Мартин выше всех других ремесел ставил свое ремесло.    Предсказание старой бабушки.    Как познакомились молодые подмастерья Фридрих и Рейнхольд.    Про то, как молодые подмастерья, Рейнхольд и Фридрих, были приняты в доме мастера Мартина.    О том, как в доме мастера Мартина объявился третий подмастерье и к чему это привело.    О том, как фрау Марта говорила с Розой о трех подмастерьях. -- Ссора Конрада с мастером Мартином.    Рейнхольд покидает дом мастера Мартина.    Про то, как Фридрих был изгнан из мастерской мастера Мартина.    ЗАКЛЮЧЕНИЕ

<< назад <<   >> вперед >>   Про то, как молодые подмастерья, Рейнхольд и Фридрих, были приняты в доме мастера Мартина.      Когда Фридрих проснулся поутру, он не увидел своего нового друга, который с вечера улегся рядом с ним на соломенном ложе, а так как не было заметно ни лютни, ни котомки, то он подумал, что по неизвестным ему причинам Рейнхольд покинул его и пошел другим путем. Но едва только Фридрих вышел из дому, как Рейнхольд оказался перед ним — с лютней в руке и котомкой за плечами, притом одетый совершенно иначе, чем вчера. Перо с шапочки он снял, шпагу спрятал, а вместо изящного камзола, обшитого бархатом, надел простой, не бросающийся в глаза камзол, какие носят горожане.    — Ну что ж, — воскликнул он, веселым смехом встречая удивленного друга, — ну что же, дружище, теперь-то уж ты, наверно, видишь во мне настоящего товарища и верного друга. Но только, знаешь ли, для влюбленного ты спал слишком долго. Смотри, как высоко стоит уже солнце! Скорее же в путь!   Фридрих был молчалив, погружен в себя, не отвечал на вопросы Рейнхольда, не обращал внимания на его шутки. Рейнхольд, расшалившись, носился по сторонам, весело кричал и размахивал своей шапочкой. Но и он становился все молчаливее по мере того, как они приближались к городу.    — Я не могу идти дальше: так мне тревожно, так тяжело, так сладостно-тоскливо у меня на душе. Давай отдохнем немножко под этими деревьями! — молвил Фридрих, когда они уже почти достигли ворот Нюрнберга, и в полном изнеможении опустился на траву. Рейнхольд сел подле него и, немного помолчав, сказал:    — Наверно, милый мой брат, я вчера вечером удивил тебя. Но когда ты мне рассказывал о твоей любви и я увидел, как тяжело тебе, мне в голову стали лезть всякие нелепости, которые сбили меня с толку, и в конце концов смогли бы и с ума свести, если бы твое чудное пение и моя лютня не прогнали злых духов. Но как только меня пробудил первый луч утренней зари, вся радость жизни вновь вернулась в мою душу, — а злое наваждение рассеялось еще вчера вечером. Я выбежал из дому, и, пока бродил среди кустов, на ум мне пришли всякие чудеса. Когда я встретил тебя сейчас, — о, как устремилась к тебе моя душа! Мне припомнилась одна трогательная история, недавно случившаяся в Италии в то самое время, когда я там был; я расскажу ее тебе, она очень живо показывает, на что способна истинная дружба. Случилось, что некий князь, ревностный и благородный друг и покровитель изящных искусств, назначил очень высокую награду тому живописцу, который создаст картину на определенный, весьма благородный, но и очень трудный для исполнения сюжет. Два молодых живописца, связанных самой тесной дружбой и обычно работавших вместе, решили вступить в состязание. Они делились друг с другом своими замыслами и много говорили о том, как преодолеть трудности сюжета. Старший из них, более опытный в рисунке, в расположении групп, вскоре уяснил себе всю картину, набросал ее и стал тогда помогать младшему, который, еще не кончив наброска, впал в совершенное уныние и оставил бы работу над картиной, если бы старший не ободрял его все время и не давал ему добрых советов. Когда же они стали накладывать краски, то уже младший, мастерски владевший колоритом, мог дать старшему не одно указание, которому тот и следовал с немалым успехом; вот и оказалось, что старший достиг высокого совершенства в рисунке, младший же далеко превзошел сам себя в колорите. Когда картины были закончены, художники кинулись друг другу в объятья, каждый был искренне обрадован и восхищен работой другого, каждый признавал за другим право на честно заслуженную награду. Но случилось, что награды удостоился младший, и вот, совершенно пристыженный, он воскликнул: «Как могло случиться, что я получил награду? Моя заслуга — ничто перед заслугой товарища, и разве мог бы я создать что-нибудь достойное без его совета, без его неустанной помощи?» Тогда старший сказал: «А ты разве не помогал мне добрыми советами? Правда, моя картина тоже неплохая, но награду заслужил ты, как и подобало. Стремиться к одной и той же цели честно и открыто — вот истинное дело друзей; лавр, который достался победителю, принесет честь и побежденному; ты мне еще дороже теперь, когда ты так смело преодолел трудности и своей победой принес также и мне честь и славу». Не правда ли, Фридрих, художник был прав? Честно, не таясь, стараться заслужить одинаковую награду — разве такое стремление не должно еще крепче и теснее соединять истинных друзей, вместо того чтобы сеять между ними раздор? Неужели мелочная зависть или коварная ненависть могут найти себе приют в благородных душах?    — Никогда, — ответил Фридрих, — конечно, никогда. Мы с тобой теперь полюбили друг друга, как братья, наверно, вскоре оба мы докажем в Нюрнберге наше умение, сделаем по изрядной стоведерной бочке без помощи огня, но небо да не допустит, чтобы я почувствовал даже самую малую зависть, если твоя бочка, милый брат, окажется лучше моей.    — Ха, ха, ха, — громко рассмеялся Рейнхольд, — поди ты со своими бочками, уж ты-то бочку свою сделаешь на радость всем искусным бочарам. А что до вычисления размеров, пропорции, красивых закруглений, то — да будет тебе известно! — я для тебя подходящий товарищ. Можешь положиться на меня и по части дерева. Мы выберем доски из дуба, твердого как камень, срубленного зимою, без червоточины, без белых или красных полос, без разводов, — на это у меня верный глаз. Я во всем помогу тебе и делом и советом. А от этого и моя работа будет не менее удачна.    — О господи! — прервал Фридрих своего друга, — да что же это мы здесь болтаем о том, кто сделает лучшую бочку? Да разве мы об этом спорим? Лучшую бочку — чтобы заслужить Розу! Как это мы заговорили об этом? У меня голова кружится!    — Полно, брат, — все еще смеясь, воскликнул Рейнхольд, — о Розе я и не думал. Ты мечтатель. Идем же; пора наконец и в город.   Фридрих встал и в полном замешательстве продолжал свой путь. Пока они умывались и стряхивали с себя пыль в гостинице, Рейнхольд сказал Фридриху:    — Собственно, что касается меня, то я совсем не знаю, к какому мастеру мне поступить на работу, нет у меня здесь никаких знакомых, и вот я подумал, милый брат, не возьмешь ли ты меня сразу же к мастеру Мартину? Может быть, и мне удастся наняться к нему.    — От твоих слов, — отвечал Фридрих, — у меня словно камень с души свалился: ведь если ты останешься со мною, мне будет легче победить мой страх, мою тоску.   И так оба юных подмастерья смело двинулись в путь, к дому знаменитого бочара мастера Мартина. Это было как раз в то самое воскресенье, когда мастер Мартин давал обед по случаю своего избрания в старшины, и в самый полдень. И вот, когда Рейнхольд и Фридрих вступили в дом мастера Мартина, они сразу же услышали звон стаканов, навстречу им загудели, сливаясь вместе, веселые голоса пирующих.    — Ах, — сказал Фридрих, впадая в полное уныние, — мы не вовремя пришли.    — А я думаю, — ответил Рейнхольд, — что как раз вовремя: ведь за веселым обедом мастер Мартин должен быть в добром расположении духа, и он, наверно, исполнит наши желания.   Вскоре вышел в сени и сам мастер Мартин, которому доложили об их приходе; одет он был по-праздничному, яркий румянец играл у него на щеках, да покраснел и нос. Увидев Фридриха, Мартин громко воскликнул:    — Да это Фридрих! Так ты вернулся, добрый малый? Вот за это хвалю! И тоже посвятил себя достославному бочарному ремеслу! Правда, когда речь заходит о тебе, то господин Хольцшуэр делает отчаянное лицо и говорит, будто в тебе погиб великий художник и будто ты мог бы отливать такие же красивые фигуры, такие же решетки, как те, что видишь в церкви святого Себальда или в Аугсбурге в палатах Фуггеров, но все это — глупая болтовня, ты правильно сделал, вступив на путь истинный. Добро пожаловать! — И мастер Мартин взял его за плечи и, по своему обыкновению, прижал к себе, полный искренней радости.   Фридрих совсем ожил от ласкового приема, оказанного ему мастером Мартином, вся его тоска рассеялась, и он свободно и смело изложил мастеру не только свою просьбу, но предложил в работники и Рейнхольда.    — Что ж, — сказал мастер Мартин, — что ж, вы, право, не могли бы прийти более кстати, чем именно сейчас, когда работы все прибавляется, а работников у меня не хватает. Рад вам обоим! Снимайте же ваши котомки и входите в дом; обед, правда, подходит почти к концу, но вы все же садитесь за стол, а Роза о вас позаботится. — И мастер Мартин с обоими подмастерьями вошел в комнату. Там с раскрасневшимися лицами сидели почтенные мастера во главе с советником Якобусом Паумгартнером. Только что подали сладкое, и благородное вино искрилось в больших стаканах. Никто никого не слушал, но все громко разговаривали, и каждый думал, что слушают именно его, а время от времени то один, то другой начинал громко хохотать, сам не зная почему. Но когда мастер Мартин, держа за руки обоих юношей, громко возвестил, что к нему только что, и как нельзя более кстати, явились два подмастерья, имеющие хорошие свидетельства, все умолкли и невольно залюбовались двумя красивыми молодыми людьми. Рейнхольд с чувством достоинства осмотрелся кругом, и взгляд его был светел, Фридрих же потупил глаза и вертел шапочку в руках. Мастер Мартин отвел юношам места на нижнем конце стола, но это, оказалось, были самые лучшие места, ибо тотчас же появилась Роза, села между друзьями и стала заботливо потчевать их роскошными яствами и благородным вином. Милая Роза, блистающая всею прелестью, всем очарованием красоты, между двух прекрасных юношей, окруженная старыми бородатыми мастерами, — какое это было чудное зрелище; так и хотелось сравнить его с сияющим утренним облачком, что одиноко плывет по мрачному небу, или, пожалуй, с первыми весенними цветами, что покачивают над серой поблекшей травой свои веселые головки. От беспредельного блаженного восторга Фридрих почти не мог дышать, лишь время от времени украдкой бросал он взгляды на ту, которой полна была его душа; он уставился в свою тарелку — разве мог он проглотить хоть один кусок? Рейнхольд, напротив, не сводил с прелестной девушки своих лучистых глаз. Он начал рассказывать о своих путешествиях, а Роза еще никогда не слыхала таких удивительных рассказов. Ей казалось, будто все, о чем говорит Рейнхольд, встает перед ее глазами, воплощаясь в тысячи сменяющихся образов. Она была вся зрение, вся слух, она не знала, что с нею происходит, когда вдруг, в пылу рассказа, Рейнхольд схватил ее руку и прижал к своей груди.    — Ну что же ты, — внезапно прервал Рейнхольд свою речь, — что же ты, Фридрих, сидишь как немой, словно остолбенел? Или ты разучился говорить? Ну, давай выпьем за здоровье милой, прелестной молодой хозяйки, которая так радушно угощает нас!   Фридрих дрожащей рукой взял большой стакан, который Рейнхольд налил до краев и который он (Рейнхольд настаивал на этом) должен был выпить до последней капли.    — Теперь за здоровье нашего доброго хозяина, — воскликнул Рейнхольд, снова налил, и Фридриху снова пришлось осушить стакан. Тут огненные духи вина овладели его телом и привели в волнение застоявшуюся кровь, которая могучим потоком забурлила во всех его жилах.    — Ах, мне так невыразимо хорошо, — прошептал он, и лицо его покрылось жгучим румянцем, — ах, мне так хорошо, как никогда еще не бывало.   Роза, которая, наверно, совсем иначе истолковала его слова, улыбнулась ему с невыразимой нежностью. Тогда Фридрих, отбросив всякий страх, молвил:    — Милая Роза, ведь вы, наверно, совсем не помните меня?    — Да что вы, милый Фридрих, — отвечала Роза, потупив глаза, — полно, возможно ли, чтоб я так скоро забыла вас? У старого господина Хольцшуэра, — а я тогда, правда, была еще ребенок, — вы не гнушались играть со мною и всегда знали, чем бы занять и позабавить меня. А ту прехорошенькую корзиночку из серебряной проволоки, которую вы мне тогда подарили на рождество, я и посейчас храню и берегу как память.   Слезы блестели на глазах упоенного блаженством юноши, он хотел что-то сказать, но из его груди, подобно глубокому вздоху, вырвались только слова:    — О Роза, милая, милая Роза!    — Я всегда, — продолжала Роза, — от всей души желала снова увидеть вас. Но что вы изберете бочарное ремесло, этого я никогда не думала. Ах, как вспомню те прекрасные вещи, которые вы делали тогда, у мастера Хольцшуэра, мне становится так жаль, что вы бросили ваше искусство!    — Ах, Роза, — сказал Фридрих, — ведь я только ради вас изменил своему милому искусству.   Едва были произнесены эти слова, как Фридриху от страха и стыда уже хотелось сквозь землю провалиться! Ведь самое необдуманное признание сорвалось с его уст. Роза, как будто обо всем догадываясь, отвернулась. Напрасно искал он слов. Тут мастер Паумгартнер с силой ударил ножом по столу и объявил, что господин Фольрад, почтенный мастер пения, споет песню. Господин Фольрад тотчас же встал, откашлялся и запел на златозвучный лад Ганса Фогельгезанга такую чудную песню, что у всех от радости сердце запрыгало в груди и даже Фридрих забыл о своей злой тревоге. Пропев еще несколько прекрасных песень на другие чудесные лады, как-то: сладкогласный лад, трубный лад, цветущий райский лад, свежий померанцевый лад и другие, господин Фольрад сказал, что если среди сидящих за столом есть кто-нибудь, владеющий чудным мастерством пения, то пусть и. он запоет теперь песню. Тут Рейнхольд поднялся с места и сказал, что если ему будет позволено сопровождать свои песни игрой на лютне, по итальянскому обычаю, то и он споет песню и при этом сохранит немецкий лад. Так как никто не возражал, он принес свой инструмент и, взяв несколько благозвучных аккордов, служивших прелюдией, запел такую песню:      Где дивный водоем,   Что пряным бьет вином,   В подвале, там,   И вам   Дано его струи   Увидеть золотые.   О, дивный водоем,   Что светлым бьет вином,   Кто смастерил   И сбил   Его искусно так,   С таким усердьем рьяным?   Кто светлый водоем   Сработал, вам знаком:   Кругом   Он бондарем зовется.   Разгорячен вином,   Любовию влеком,   Искусник молодой —   С душой   За дело он берется.      Песня всем чрезвычайно понравилась, но более всех — мастеру Мартину, у которого от радости и восхищения заблестели глаза. Не обращая внимания на Фольрада, рассуждавшего — и, пожалуй, даже слишком велеречиво — о глухом напеве Ганса Мюллера, который подмастерье достаточно верно уловил, мастер Мартин встал со своего места и воскликнул, подняв свой граненый бокал:    — Сюда, славный мой бочар и певец, сюда, ты должен осушить этот бокал вместе со мной, твоим хозяином Мартином!   Рейнхольд повиновался приказанию. Вернувшись на свое место, он шепнул на ухо погруженному в задумчивость Фридриху:    — Теперь и ты должен спеть, спой-ка ту песню, что пел вчера вечером!    — Ты с ума сошел, — ответил Фридрих, крайне раздосадованный.   Тогда Рейнхольд, обращаясь ко всем, громко сказал:    — Почтенные господа и мастера, мой любезный брат Фридрих, что сидит здесь, знает песни еще более прекрасные, и голос у него гораздо более приятный, чем у меня, но в горле у него что-то першит с дороги, а потому он в другой раз попотчует вас песнями на самые превосходнейшие лады!   И вот все стали осыпать похвалами Фридриха, как будто он уже и спел. Некоторые мастера в конце концов даже находили, что голос у него действительно более приятный, чем у Рейнхольда, а господин Фольрад, осушивший еще целый стакан, был убежден в том, что прекрасные немецкие мотивы удаются Фридриху лучше, нежели Рейнхольду, в пении которого слишком много итальянского. Мастер Мартин откинул голову, хлопнул себя по круглому брюху так громко, словно ударил в ладоши, и закричал:    — Теперь это мои подмастерья! Мои, говорю я, мастера Тобиаса Мартина в Нюрнберге, подмастерья!   И все мастера кивали головами и, допивая последние капли из высоких стаканов, говорили: «Да, да! ваши, мастер Мартин, славные, усердные подмастерья!» Наконец разошлись по домам. Рейнхольду и Фридриху мастер Мартин отвел в своем доме по светлой чистой комнате.       << назад <<   >> вперед >>